Мама наказала: «Доча, я помру, а ты Мишу ищи»

О начале войны я узнала по радио…

На улице много людей собралось, стояли и слушали о том, что немцы напали на Советский Союз. Это было большое горе для всех.

А брата моего, Мишу, как раз перед этим, в 1940 году, призвали в армию. Прямо оттуда его и отправили на фронт. Несколько писем Миша успел нам написать. Танкистом служил. В мае 1942 года в боях под Сталинградом пропал без вести. А к 1943 году немцы вплотную уже приблизились и к нашему селу Троицкое, что в Моздокском районе. Линия фронта уже проходила по реке Терек, и жители боялись, что вот-вот немцы займут Моздок. Многие ушли в партизаны.

Папу нашего (Никиту Пантелеевича Шепиль) на фронт не призвали, потому что ему к тому времени уже было 62 года. Папа выкопал рядом с домом крепкий блиндаж, в котором дно постлал соломой, а верх сделал из больших брёвен, и землёй засыпал. Мы начали прятать туда на случай прихода немцев продукты: кукурузу и другое зерно, овощи… Зарезали поросёнка, и папа сало солёное закопал в коровнике.

Когда советские войска стали отступать из Моздока, старались эвакуировать всё, что можно. А что не могли, то сожгли, чтобы немцам не досталось. Сожгли и элеватор. Ещё у нас был гражданский аэродром, «кукурузники» там летали. Так вот, цистерны с топливом на аэродроме тоже сожгли. И последним уезжал ветврач, он целую можару с лекарствами на лошади увозил. Но не успел, немцы уже зашли. Тогда он сказал нашему папе: «Отец, спрячь. Я потом вернусь и всё заберу». И взял с папы расписку. Папа ночью выкопал яму и спрятал лекарства. И туда же и наши документы закопал. Спрятали документы и письма Михаила, зная, что могут расстрелять за то, что сын против немцев воюет.

Немцы вошли в наше Троицкое, которое в 2,5 километрах от Моздока находилось. Нас из дома сразу выгнали, и стали там жить сами. А мы ушли в сарай к корове, но корову вскоре забрали бендеры. Они полицаями работали, вместе с немцами пришли. На лошадях, на бричках забирали скотину, кур. А у нас был ещё жеребец хороший, которого папа вырастил. Когда немцы зашли, папа его в угол поставил и закрыл камышом. А приехали бендеры на лошадях. Жеребец услышал, как эти лошади ржут, и тоже заржал, и немцы его забрали.

Фашисты отбирали у всех золото и хорошие вещи. Затем всех евреев постреляли, вывозили их в степь, и старых, и малых, убивали и в ямы скидывали. Ещё вырубили сады, чтобы коптить себе колбасу, для которой тащили со всех деревень домашний скот. Всех кошек и собак перестреляли, потому что боялись каждого шороха, всё им партизаны мерещились. Партизан, когда ловили, расстреливали. А мирное население не трогали, приказ вроде у них такой был. Но мы сами боялись на улицу высовываться. Никто немцам не помогал из наших, все попрятались.

А потом стали немцы сильно стрелять, бомбили, сарай наш сгорел. Мы спустились в блиндаж.

Сестра моя Полина жила на русском хуторе с Иваном Кравченко, в их дом попала бомба. Ирину, сестру Ивана, тогда сильно ранило в ногу осколком. Самого Ивана угнали в плен. А Полина с годовалым сынишкой пришла к нам в блиндаж жить. Постелили на солому рядно (домотканые мамины льняные половики) и так спали.

Зимой было холоднее, в шубы кутались. Вши нас заедали. От вшей мама нас намажет керосином, а он печёт, жжёт, раны же от укусов болели. А потом золу прокипятит, она устоится, и этим раствором нас моет, а мы плачем… У меня длинные волосы были, а ножниц не было подстричь.

Больше года мы «под немцами» жили. Младший брат Толик родился 13 января 1944 года, когда немцы ещё в Моздоке стояли. Мама родила его прямо в блиндаже. Пришла повитуха баба Маша. Мы её Серечка звали, потому что фамилия у неё была Серикова. У бабы Маши этой детей не было. Они взяли себе приёмную дочку Наташу, а через год и у них родилась дочка. Обе девочки росли вместе. Как раз школу окончили, и началась война. Они обе учились сначала, потом пошли на войну, их обеих убили. Так баба Маша осталась совсем одна и стала помогать нашей семье. Вот и роды приняла в блиндаже.

Как это было? Папка зажёг каганок, это такая лампадка на керосине с маленьким фитильком. Отец огонь кресалом добывал и поджигал. Мы все вышли из блиндажа, но не на улицу, боялись немцев. Слышали, как мама кричала, а потом Толик закричал. Его и не купали, бабушка с собой воду в чайнике принесла, да обтёрла полотенцем. И ничем ведь мы не болели. Кормить Толика было нечем, заваривала мама лист смородины и поили его чаем. Молока в груди было мало у мамы, не с чего было ему много-то быть. Один из немцев, которые жили в нашем доме, сказал маме, что у него у самого два «киндера». Он пожалел маму и дал сахарина, который ему в посылках присылали. Сахарин – это такие маленькие сладкие таблеточки были.

У нас в блиндаже была припасена железная цистерна с керосином, мы на примусе в чугунке варили пищу, кукурузные лепёшки-чуреки пекли. При немцах ничего не сажали в огороде, старыми запасами обходились. А воду брали в камышах, в речке рядом. Ходили за водой, прячась, с ржавыми вёдрами, немцы все хорошие забрали себе. Однажды там, в камышах, двух партизанок встретили, они сказали, что из Ровно. Попросились к нам и месяц у нас прожили, мама за эти дни чуть с ума не сошла, боялась, что нас всех постреляют. Немцы их у нас увидели, но мы говорили, что это наши родственницы. Одну Наташа звали, другую – Надя, молодые и красивые были.

Старший брат Василий незаметно воровал у немцев порох в железной банке, хотели что-то подорвать. Так папа его сильно отругал и запретил, сказал, что всех постреляют, если узнают. Потом как-то партизанки пришли со стороны речки и сказали: «Отец, завтра будут немцы отступать». И правда, так и вышло. Ещё эти партизанки сказали, что приедут к нам после войны, но так и не приехали.

Немцы стали готовиться к отступлению. А у нас земля-то чернозем, они награбили, а машины ломаются, и они вывезти не могут. Так машины полуторки и пооставляли. А утром немцы в 4 часа ушли, мы не спали всю ночь, боялись. Потому что стреляли сильно. Утром вышли – тихо, никого нет, всё разбито, побито, порушено, в хате спать негде. Я вышла на улицу и вижу, что идут два немца. Я забегаю: «Пап, два немца идут». А он говорит: «Быстро в блиндаж». Они стучат, папа открыл, а я за дверями спряталась. А они спрашивают: «Отец, немцы давно отступили?» Оказалось, что это русские были переодетые.

Конец 1944 года уже был. Когда русские из Моздока немцев выгнали, мы посмотрели на наших солдат и жалость взяла. Бедные, какие они оборванные. Все раненые, грязные. Вот такие большие котлы бабы кипятят, солдаты купаются, а вши как жир плавают рядом.

Мама нам тогда тоже сразу воду нагрела, и мы по очереди в бочке мылись. Папе бороду длинную отстригли, а там вши дыры проели.

Наших русских раненых черви заедали, у них язвы по телу были. А папа взял и сказал, что у него лекарства есть спрятанные, которые ветврач оставил. И с аэродрома приехали, это всё откопали. Там йод был, бинты, вата, дёготь… И стали лечить эти язвы. Дёгтем капнешь на язву, а оттуда черви… Лекарства тогда помогли сильно нашим раненым. И наш военный сказал: «Давайте я расписку вам дам, что я забрал», фамилию указал и печать поставил. А никто так после за лекарствами и не приходил, наверное, убили того ветврача.

На нашем аэродроме было много ям после бомбёжки, папа с другими жителями ходил их заравнивать. И самолёты наши стали садиться на взлётной полосе.

Сразу после ухода немцев, у нас много детей погибло. Немцы впопыхах убегали, «Катюша» наша как огнём пальнёт – они всё своё оружие бросают и бегут. Столько снарядов неразорвавшихся оставили, а дети их подбирали и подрывались. У брата моего Василия тоже несколько пальцев на руке нет. Он с другом понёс отцу ужин, и нашли какой-то карандаш, и начали ковырять. Наш-то отбежал, а друг нет. Наш прибежал обратно – руку под фуфайкой держит, всю в крови, один палец на руке остался, а 4 оторвало. А друга вообще насмерть всего разнесло взрывом.

Выжили мы в войну во многом благодаря папе. Он у нас раздобытый был. Ведра, ванны делал всем бесплатно. Другие бабы без мужиков остались ведь. В лесу с дуба кору сдирал, замачивал, кожи выделывал, сапоги и куртки шил. А когда немцы ушли, весной мы ходили картошку откапывать на поле, щавель ели, черемицу. Многие поумирали от голода.

После войны первым делом в Моздоке ремонтировали церковь. Помню, что ещё до войны жители, у которых была корова, носили на Рождество в церковь творог, сметану и молоко тем людям, у кого коровы не было. Брат Михаил у нас тогда тоже ходил на базар. На коромысле несёт творог, сметану, молоко продавать, а оттуда пряники самодельные розовые: слоники, зайчики. Миша хороший, красивый был. Так с войны и не вернулся. Папа и Молотову и Кагановичу писал, чтобы его найти. Мама наказывала: «Доча, я помру, а ты ищи».

Брат мой – Михаил Никитович Шепиль, 1922 года рождения. Место рождения: Харьковская область, Шпетовский район, хутор Бойков. Призван Моздокским райвоенкоматом Северо-Осетинской АССР. Ни одной Мишиной фотографии не сохранилось. Папа ведь закопал документы. А когда после войны раскопал, то все были испорченные, от дождей намокли. Лекарства сохранились, а документы нет.

А мы всё ищем до сих пор по всем архивам и в интернете брата моего Михаила, а вдруг не погиб под Сталинградом?

Рассказала Татьяна Никитична Луговая (в девичестве Шепиль).

Записала краевед Светлана Адеева.